Сегодня мы наблюдаем подлинное возрождение культуры коренных жителей Тайваня. Многие народные мастера черпают в традициях предков и древних преданиях аборигенов художественные формы для выражения своих идей и устремлений, которые за неимением письменности они не могут передать в форме текста.
В поселке Шаньдимэнь на юго-западе Тайваня, где живут аборигены народности пайван, Сакулю Пававалунг построил недавно дом из каменных плит по образцу древних пайванских строений. Соплеменники почитают его как настоящего героя за то, что он занят активным возрождением архитектуры традиционного стиля, которой грозило исчезновение. Сакулю, чье имя значит “воин-разведчик”, давно уже является образцом для художников-аборигенов, которых становится на Тайване все больше и которые так же, как и он, были свидетелями упадка своей культуры. Для них возрождение традиционных форм искусства собственно и есть сохранение культурного наследия. “У нас нет письменности,— говорит Сакулю.— Мы выражаем свои мысли и чувства посредством того, что вы называете “искусством”, хотя в нашем языке нет специального слова с этим значением, ибо “искусство” и есть образ нашей жизни.”
Чтобы проиллюстрировать эту мысль, Сакулю разъясняет смысл строительства домов из каменных плит. “Когда наши предки селились где-нибудь, они всегда прежде всего строили дом и давали ему имя,— говорит он.— Это имя становилось и фамильным именем поселившейся в доме семьи [заменяя имя, связанное с домом, где человек родился]. Выстроенные цепочкой по склону горы, эти дома издали напоминали змею-стошаговку, которой мы поклоняемся. [Местное название этой змеи — щитомордника — связано с народным поверьем, что любой человек, укушенный ею, упадет замертво, не пройдя и ста шагов.] А каменные плиты сверкали в лучах солнца, как чешуйки на теле змеи. В таких домах наши предки размышляли об отношениях человека с мирозданием. Выработав свои собственные астрономические и географические представления, они воплощали их в зрительных образах, обращаясь к графике и скульптуре, которые использовались ими для украшения буквально всех частей дома. Практически каждый был одновременно и охотником, и земледельцем, и художником. Дом из каменных плит — это небольшой музей, это микрокосм, который воплощает образ мыслей людей народности пайван.”
Когда Пань Сань-мэй говорит о созданных ею корзинах, то ее рассказ являет собой своего рода краткую энциклопедию жизни ее народа.
Но понимание ценности подобных творений, которое было когда-то вполне обычным, сегодня — сравнительно новое явление. Когда Сакулю учился в начальной школе, по всему Тайваню было развернуто “Движение за новую жизнь”. Учителя призывали учащихся отыскивать и сдавать произведения традиционного народного искусства аборигенов, которые, как считалось тогда, заключали в себе непристойные и связанные с суевериями изображения. “Полицейский в нашем селении имел кличку Железный — такой он был строгий,— вспоминает Сакулю.— Но он давал нам конфеты, если мы приносили ему нужные предметы. Для нас, детей, конечно, конфеты были самой вкусной вещью на свете. Поэтому я отнес в полицейский участок произведения, созданные моим дедом и моим отцом. Некоторые из них были огромные — больше меня. И Железный все их сжег. После этого он хвалил меня перед всем классом, а я был очень горд этим. Но мой дед после этого, как помню, просидел весь день совершенно неподвижно, не проронив ни слова. В то время я не понимал, что творилось в его душе.”
Сакулю должен был пережить глубокое психологическое преображение, прежде чем он пришел к пониманию подлинной ценности наследия своих предков. “Я старался изо всех сил подражать китайцам,— признается он.— Я был удостоен первых премий на конкурсах для аборигенов по китайскому языку и по каллиграфии. Я учился, затем сдал экзамен и стал государственным служащим. Но все равно я чувствовал себя как-то не на своем месте.”
Переломный момент наступил, когда селение посетила группа ученых для ознакомления с керамикой народности пайван. Слушая их вопросы, Сакулю внезапно ощутил вдохновение и решил возродить это древнее искусство. В 1984 году он оставил свою работу и открыл собственную мастерскую. Когда его спрашивают, почему он начал с керамики, Сакулю в ответ улыбается. “Я понял, что керамические сосуды можно изготовлять легко и быстро,— говорит он.— Я мог продавать их в большом количестве за короткое время. Экономические соображения были для меня весьма существенными.”
Возможно, вначале деньги и были тем, что привлекало Сакулю, но вскоре он стал руководствоваться иной, более высокой целью. Он изучал образы, выгравированные на древних глиняных сосудах и очень быстро погрузился в мир мифов и легенд народности пайван. Некоторые из них он слышал в детстве, о других он узнал только сейчас от старейшин. “Например, существует легенда, что само Солнце когда-то зародило жизнь в глиняном сосуде,— говорит он.— Две змеи-стошаговки охраняли сосуд, пока из него не родились он и она — первые люди народности пайван. Вот почему керамические сосуды имеют для нас такой глубокий смысл. И по сей день они служат для нас знаками социального статуса.”
Сакулю довольно быстро преуспел не только в деле возрождения искусства керамики, но и также в спасении значительной части всей культуры народности пайван. Он делал это, действительно, настолько успешно, что это смогло стать его бизнесом.
Примеру Сакулю вскоре последовала Ши Сю-цзюй, живущая в соседнем селении. В ее детских воспоминаниях особое место занимают традиционные бусы, которые передавались в ее семье из поколения в поколение, — фамильных ценностях, к которым ей, девочке, было запрещено прикасаться, а сейчас она специализируется на их изготовлении. Родители дали ей одну такую нитку бус в качестве приданого, когда она выходила замуж. “Подобные бусы придают облику невесты особую торжественность”,— говорит она с гордостью.
Хотя эти бусы очень старые, они, похоже, ничуть не утратили своей первоначальной красочности. Они украшены узорами, передающими особые образы и символы. Она показывает одни из таких бус. “Такие бусы называются росонагатоу, или “слезы солнца”,— поясняет она.— Легенда гласит: когда-то давным давно солнце опустилось совсем низко — над самыми крышами домов, и люди не могли вынести его жара. Тогда они стали варить в котле просо, и поднимающийся пар унес солнце обратно в небеса. Однако солнце роняло при этом слезы, потому что оно не хотело покидать землю.”
С годами искусство изготовления таких бус было утрачено, поэтому Ши пришлось изобретать свой способ их создания. Она нагревает куски стекла разных цветов, пока они не переходят в жидкое состояние, а затем смешивает их, создавая нужный узор. Но это — технологическое новшество. “Если расколоть старую бусину, то внутри нее видно сложное переплетение узора поистине прекрасных цветов,— говорит она.— Я же могу только наносить узор на поверхность стекла. До сих пор никто еще не раскрыл, как древние изготовляли эти бусы или откуда они появились здесь.” Сегодня подлинные старинные бусы найти трудно. В период японской оккупации Тайваня с 1895 по 1945 год немало таких бус было скуплено японцами, которые понимали их красоту и ценность.
На фоне громкого хора голосов, призывающих к возрождению культуры коренных жителей острова, именно отдельные творчески одаренные личности — такие, как Ши Сю-цзюй, заняты реальным делом. Еще одним примером такой творческой деятельности может служить Пань Сань-мэй. В горной долине центрального Тайваня расположено селение Наньчжуан, жители которого принадлежат к народности сайсият. Сюда редко добираются люди из внешнего мира. Пань отдает все свое время плетению корзин из бамбука, работая методично, производительно и не произнося цветистых фраз о сохранении традиций. Но, когда ее спрашивают о назначении различных бамбуковых корзин, ее ответ представляет собой своего рода краткую энциклопедию жизни ее соплеменников. Она указывает на неглубокий короб. “Этот — для хранения семян просо.” Потом она указывает на другой, больший по размеру. “А такой носят на спине, отправляясь в лес за дровами или на охоту.” Затем она берет в руки куртку, тонко изукрашенную и целиком сделанную из бамбука. “Такую надевают при совершении ритуальных обрядов. Когда в ней танцуют, она издает своеобразный шуршащий музыкальный звук.”
Отец Пань не хотел, чтобы она училась этому ремеслу — он боялся, что острые, как бритва, края бамбукового лыка будут ранить ее руки. Ведь традиционно этой работой занимались мужчины. Но Пань была полна решимости научиться этому ремеслу, и она освоила необходимые приемы, наблюдая за работой отца. Одно время это ремесло почти исчезло, так как рубка бамбука была запрещена, но ей удалось пережить те трудные годы, выполняя различную черную работу. Она получила возможность вновь заниматься плетением из бамбука только после возрождения в обществе интереса к культуре аборигенов.
Линь Шу-ли — еще одна преданная своему призванию художница. Она живет в селении Дунхэ, где проживают аборигены народности атаял, недалеко от того места, где живет Пань. Односельчане глубоко уважают ее за усилия по сохранению традиционного искусства ткачества народности атаял, поэтому люди со стороны бывают немало удивлены, узнав, что она вообще не аборигенка. Но Линь вышла замуж за аборигена, и притом весьма романтично. “Я выросла в городе,— рассказывает она.— Однажды я отправилась в горы познакомиться с ритуалами и обрядами коренных жителей этих мест. По дороге домой я заблудилась, и меня спас симпатичный молодой абориген. Этот человек стал моим мужем.”
С тех пор Линь учится тканью у пожилых аборигенок, многим из которых за восемьдесят. Самой Линь только тридцать, и она вынуждена заниматься любимым искусством в свободное от других дел время: она ухаживает за пожилыми родственниками и помогает присматривать за детьми в селении. Она проявляет редкое упорство, порой часами просиживая на одном месте и терпеливо направляя каждую нить надлежащим образом. Чтобы сделать, например, безрукавку, ей нужен целый месяц. “Согласно традиции атаял, моя жена уже сейчас может иметь татуировку на лице, если пожелает, хотя она и не принадлежит к этой народности,— с гордостью говорит ее муж.— Только женщины, достигшие выдающегося мастерства и наделенные особыми добродетелями, удостаиваются такой чести.”
Большинство этих художников-аборигенов идут сегодня гораздо дальше, чем просто сохранение традиций коренных этносов, используя как древние, так и современные формы для выражения своих идей и творческих замыслов. “Многим аборигенам есть, что сказать о своем опыте и ощущениях, а также и о социальных проблемах,— отмечает Сакулю.— Но мы не можем это выразить должным образом по-китайски, поскольку этот язык для нас не родной. Поэтому лучший способ самовыражения — это искусство.” Сакулю, куда бы он ни шел, носит с собой блокнот и имеет привычку чертить что-то в нем во время разговора. “Я лучше объясняю вещи с помощью рисунков”,— говорит он.
С особой заинтересованностью Сакулю старается зафиксировать перемены, происходящие в селении. На одной из его живописных работ запечатлены его воспоминания о том, как в селение было впервые проведено электричество, когда ему было пять лет. Первая лампочка была зажжена возле полицейского участка, и старики сходились туда, взирая на нее с благоговейным трепетом. Один из них даже попытался зажечь от нее сигарету и был крайне озадачен, обнаружив, что нечто, светящее ярче множества свечей, не может дать пламя. На другой картине, названной “Отцовская добыча”, запечатлено одно из воспоминаний юности. Двое мужчин несут на плечах шест с прикрепленным к нему мотоциклом. Сакулю так объясняет изображенное на этой картине: “Современный охотник, рискуя жизнью в горах, добывает что-то, пользующееся спросом у жителей равнин. Затем он использует вырученные деньги на покупку мотоцикла для сына.”
Для Мэймэй Машао, принадлежащей к народности атаял, коллективная память ее соплеменников живет в ее сновидениях. Она выросла в селении Сюлинь на востоке Тайваня. “Природа там настолько прекрасна, что я просто не смогла бы не запечатлеть ее”,— говорит она. Мэймэй вырастила бабка, которая была знахаркой. “Бабушка говорила, что у меня есть особый дар, связь с миром духов,— вспоминает она.— Но я слишком робкая по натуре, чтобы быть знахаркой.” И она трансформировала свой особый дар в русло художественного творчества. “Пять ночей подряд я видела один и тот же сон, это были дни, близкие к годовщине смерти бабушки,— рассказывает она.— Мне снилось, что она зовет меня ужинать. Все было точно так, как было в детстве, — дымок, поднимающийся от дровяной печки, и бабушка, укрывающая бананы банановыми листьями. Однажды я проснулась утром с чувством необходимости запечатлеть этот сон, и я вырезала увиденное мною на коже.”
Для Мэймэй ее бабка олицетворяет истинные сокровища своего народа, которые постепенно исчезают. “Моя бабушка ничего не боялась,— говорит она.— Она ходила босая по горам и долинам и словно ощущала само дыхание земли. Она дожила до 98 лет и исцелила множество людей. В каждой морщинке на ее лице проступала народная мудрость. И я пытаюсь передать это в своих работах.”
Амай Ситан также обращается к живописи, чтобы запечатлеть образы, возникающие в его воображении. “У меня нет какой-то особой темы или какого-то заранее избранного мною стиля,— говорит он.— Меня даже не особенно заботит моя этническая идентичность, хотя говорят, что моя живопись несет в себе явные черты самобытного искусства аборигенов. Я просто пишу все, что возникает в моем сознании. После того, как я заканчиваю писать картину, мои друзья пишут текст, который служит пояснением к ней.” Амай живет в селении Фусин в горах северного Тайваня, где живут аборигены народности атаял. Так как он имеет физический недостаток, затрудняющий передвижение, он с особым удовольствием совершает автомобильные поездки в отдаленные места в поисках вдохновения.
В отличие от Амая, Эр Гэ из селения Шаньдимэнь, где живут аборигены народности пайван, насыщает свои работы идеями, которые имеют явно политическую окраску. Он с юных лет глубоко сознает свою этническую идентичность. Творческая карьера его началась с резьбы отверткой на досках от старых, уже непригодных школьных парт, и он хранит эти свои ранние работы по сей день. “Когда я учился в начальной школе, меня удивляло, почему в наших учебниках без конца идет речь о других странах и народах,— вспоминает он.— Мы узнавали, какими замечательными людьми были американские президенты, как Вашингтон срубил вишню и т.п., и мы узнавали, как богата событиями история и как прекрасна культура материкового Китая. Но, а что же наша собственная земля, Тайвань?”
Повзрослев, Эр Гэ начал сознавать, что Тайвань, хотя и невелик, но является исконным домом для девяти автохтонных этносов, каждый из которых обладает своим богатым и самобытным культурным наследием, и именно об этом, считает он, следует рассказать миру. “Но мы игнорируем свою землю, загрязняем и эксплуатируем ее,— с грустью говорит он.— Земля обречена на молчание, и поэтому я решил говорить за нее языком своих произведений.”
Эр Гэ указывает на скульптурную композицию из камня, названную им “Мечты аборигенов”, и поясняет, что вдохновило его на ее создание. “Пайванская семья из семи человек сидит, погрузившись в грезы, возле распустившихся лилий, символизирующих их общую мечту. У каждой этнической группы на Тайване есть своя заветная мечта, и эту мечту всегда олицетворяет какой-то цветок. Не разрушайте чужую мечту, не дайте цветам исчезнуть. Пусть каждая из этнических групп спокойно созерцает свои сновидения. И тогда Тайвань сможет превратиться в огромный сад, в котором цветут самые разнообразные цветы, а посещающие этот сад люди из других стран, подобно пчелам и бабочкам, будут наслаждаться этими цветами и питаться их нектаром. Этот сад не был бы так прекрасен, если бы в нем был только один вид цветов.” Многие из работ Эр Гэ являются плодом усилий всей его семьи и воплощают их “общую мечту”.
“Мечты аборигенов” Эр Гэ являются обобщенным выражением надежд и устремлений многих из молодых художников, принадлежащих к коренным народностям острова. Их цель — добиться того, чтобы культура аборигенов продолжала существовать на Тайване, и они понимают, что важнейшая роль в этом принадлежит образованию. Но, когда Сакулю Пававалунг обратился в прошлом году в Министерство образования с предложением о создании школы для детей аборигенов с программой, специально ориентированной на их обучение традиционной культуре коренных народностей, то оно было отвергнуто. “Правительство, похоже, больше занимают всякие аттракционы для туристов, вроде парков культуры аборигенов, чем фундаментальные проблемы — такие, как образование,— с огорчением констатирует он.— В прошлые десятилетия правительство и не замечало культуру аборигенов. Сегодня же оно утверждает, что возрождает ее, но того, что оно делает, недостаточно. Я боюсь, что это будет просто еще одна кратковременная кампания, продиктованная зарубежными веяниями, которым наше правительство так любит следовать.”
С правительственными субсидиями или без оных, эти верные своему призванию художники-аборигены, как и их предки, сделали искусство формой своего бытия. На стене своего нового дома из каменных плит Сакулю вырезал изображения дракона и змеи. Он говорит, что этим единением ханьского и пайванского символов он выражает свои надежды на будущее. “Мне помнится, когда я впервые начал изготовлять керамические сосуды, некоторые мои соплеменники не хотели, чтобы в их декорировке использовались змеиные мотивы, поскольку, будучи христианами, они считали змею порождением зла,— говорит Сакулю.— Сегодня я уповаю на то, что западный змий не подменит нашу стошаговку и пайванская змея будет прекрасно уживаться с китайским драконом.”