Taiwan Today

Искусствоведы часто говорят о необычайной жизненности художественных традиций. Гораздо реже они могут объяснить, почему жизненно именно традиционное искусство. Как считает много лет преподающий на Тайване известный русский синолог профессор Владимир Вячеславович Малявин, творчество тайваньского художника Цай Юй-чэня из города Бэйган помогает понять эту загадку.
—Редакция

Бэйган, что значит буквально Северная гавань, – один из самых древних городов Тайваня. Он расположен на западном берегу острова в его южной части, куда прибывали первые волны переселенцев с материка. Здесь есть старинный, сохранившийся почти без изменений храм богини мореплавания Ма-цзу, покровительствовавшей тем, кто отваживался пересекать Тайваньский пролив. Рядом с храмом высится гигантская современная статуя Ма-цзу, протягивающая людям руки в жесте любви и помощи. У ног богини – море невзрачных, без претензии выстроенных домов, рассечённых узкими, изгибающимися улочками. Типичная картина провинциального тайваньского города: хаотически-пёстрая и текучая, как сама жизнь. И, как жизнь, исполненная какой-то внутренней и бездонной силы. Неизбывная сила жизни кроется в её самом естественном, непритязательном, будничном виде: вот чем живет великая традиция китайского искусства.

Богиня Ма-цзу смотрит прямо в окно мастерской местного художника Цай Юй-чэня. Это не счастливая случайность. Отец Цая всю жизнь был, говоря по-русски, заместителем старосты храма Ма-цзу, который славится на весь Тайвань. В дни поклонения богине здесь собираются десятки тысяч жителей острова и даже приезжих из континентального Китая. Но каждый день покровительница мореплавания дарит вдохновение художнику, и это, в конце концов, не кажется странным. Разве художники не те же аргонавты духа?

Невыразителен, но исполнен кипучей внутренней силы образ тайваньского города. Скромны и сдержанны манеры Цай Юй-чэня. Скромна, начисто лишена всякой вычурности жизнь этого художника. На столах только бумага, тушь, кисти. На стенах только картины. Ничего лишнего в обстановке мастерской, разве что два-три антикварных предмета – свидетелей вечности. Никаких нарочитых эффектов в живописи или в письме. Невольно вспоминаются строки Пастернака:

Он жаждал воли и покоя,
А годы шли примерно так,
Как облака над мастерскою,
Где горбился его верстак.     

Странное дело: на далёком Тайване эта исповедь русского поэта звучит ещё понятнее, ещё убедительнее.

Смирение – вот главная добродетель художника традиции. Она родственна не напускной скромности, с которой иностранцы часто путают традиционную китайскую любезность, а необычайной сосредоточенности духа – непременного условия творчества. Кто хочет быть восприемником традиции, должен уметь вложить всю свою жизнь в один взмах кисти. Ещё один русский поэт, Волошин, сказал об этом словами удивительно созвучными принципам восточного искусства:

Букву за буквой врубать 
         на твёрдом и тесном камне:
Чем скупее слова, тем 
         напряжённей их сила…
В трезвом, тугом ремесле 
         – вдохновенье и честь поэта:
В глухонемом веществе заострить
 
       запредельную зоркость.

Вот почему я верю – и много раз убеждался в этом – что за пределами множества поверхностных различий, разделяющих народы, мастера искусств открывают всем понятную и близкую правду жизни – единственную и общую для всех.

Цай Юй-чэнь родился в 1963 году и никогда не покидал свой родительский дом у храма Ма-цзу. В свои пятьдесят с лишним лет он остаётся неженатым. Говорит, семейная жизнь отвлекала бы его от творчества. Каждый божий день Цай работает в своей мастерской. Он призывает вдохновение, молясь Ма-цзу, слушая традиционную музыку и потягивая из маленькой чашки местный желтоватый чай. Рисованием Цай увлёкся уже в старших классах средней школы – как раз в ту пору юношества, когда большинство детей перестают баловаться кистями и красками. Интерес к живописи пришёл к нему так естественно, что он даже не помнит, когда и как это произошло. На протяжении многих лет его неизменным учителем был известный тайваньский живописец и каллиграф Цай Жун-си, выпускник Факультета изобразительных искусств Государственного тайваньского педагогического университета в Тайбэе. Цай Юй-чэнь брал у Цай Жун-си частные уроки вместе с двумя другими учениками. Его учитель-эрудит привил ему любовь к классической китайской живописи и каллиграфии.

Вот уже три десятилетия Цай Юй-чэнь старательно постигает все тонкости этой традиции в её многообразных проявлениях. Его творчество есть, по сути, учение и даже особого рода эксперимент. Мы привыкли думать, что эксперимент в искусстве есть создание оригинальных, даже шокирующих форм, проба новых материалов, рождение новых идей. Конечно, эксперимент – это проба сил и возможностей человека. Но ведь эксперимент может быть и попыткой вернуться к самому естественному состоянию, к источнику жизни в себе. Насколько человек – это буйное, мятежное существо – способен принять покой в своей душе? Насколько может он использовать затаённую мощь этого покоя, ибо нет ничего более сильного и вечного, чем сила самой жизни? Классическое искусство Китая как раз и есть такой эксперимент. Эксперимент в смирении, требующий устранить в себе всё частное, преходящее, субъективное. Тот, кто успешно свершит его, перестанет быть просто «индивидом», одним из многих. Он откроет в своей человечности полноту человечества. Он обретёт в себе уверенность мастера, не лишая себя пытливости ученика.

Органическая связь творчества и ученичества, мастерства и эксперимента в работах Цай Юй-чэня нисколько не означает стилистического однообразия. Напротив, творчество Цая на удивление полифонично, в нём соприсутствуют и переплетаются стили многих мастеров и эпох. И это тоже характерная особенность тайваньского искусства, как и тайваньской кухни, и всего жизненного уклада на Тайване: создать синтетически-обобщённый образ китайской культуры и тем самым придать ей новый аромат, новое звучание. А эта новизна в свою очередь неожиданно обнажает самые глубокие, скрытые под наслоениями истории свойства китайской художественной традиции. Когда-то древний конфуцианский философ Мэн-цзы сказал: «Если ритуал утрачен, ищите его среди дикарей». Глядя на «экспериментальное мастерство» тайваньских живописцев традиционного направления, открываешь в этих словах некий пророческий смысл. Да и в демократическом строе Тайваня отчасти возродился принцип свободного соперничества всех философских школ характерный для доимперской эпохи древнего Китая. В таком случае не кажется случайным и тот факт, что Цай на своём пути к истокам китайского искусства и духовности пользуется исключительно местными материалами. И бумага, и кисти, и тушь в его мастерской произведены на Тайване, поскольку, говорит он, они «лучше китайских».

Цай Юй-чэнь прекрасно владеет всеми классическими стилями китайской каллиграфии, но отдаёт предпочтение (одновременно!) и строгим, немного тяжеловесным знакам эпохи Южных и Северных династий (IV–VI вв.), и динамичной скорописи живописца XI – начала XII века Ми Фу (1051–1107). Однако предмет его особенной любви – каллиграфический стиль характерный для надписей на знаменитой горе Тайшань с его чётко выписанными, как бы коренастыми, слегка вытянутыми по горизонтали, одним словом – наполненными всё тем же углубленным динамизмом жизни иероглифами. Он не приемлет «модернистских» инноваций в каллиграфии, ломающих стилистические каноны. Он уверен, что чистота и покой сердца, которых требует занятие каллиграфией, ярче всего проступают там, где каллиграф следует классическим, сверхиндивидуальным образцам.

Живопись Цая отличается не меньшим художественным плюрализмом. Здесь и классические стебли бамбука, и традиционные пионы и цветы сливы, ставшие в Китае символом красоты, и туманные пейзажи в духе Ми Фу, и крабы а ля Ци Бай-ши (1864–1957), и портреты кумиров учёного сословия старого Китая вроде поэта Сунской эпохи Су Дун-по (1037–1101), и даже пейзажи Тайваня, выполненные в современной манере с применением обширной палитры красок. Но при всём разнообразии сюжетов и стилей работам Цая всегда свойственна классическая строгость изображения даже несмотря на то, что в последние столетия китайской истории она часто – и нередко гениальным образом – нарушалась многими первоклассными живописцами. Эти нарушения предстают свидетельствами кризиса и медленного разложения традиционного китайского мировоззрения, но одновременно и попытками художников уберечь правду бодрствующего сердца. Ведь художники в Китае никогда не рисовали с натуры. Они стремились отобразить внутреннюю глубину сознания, которая есть не что иное, как наша соотнесённость с миром или, точнее, спонтанное соответствие творческим метаморфозам мировой жизни. Образы внешнего мира только скрывают эту внутреннюю правду бдящего сердца. Но эта правда и не может не быть скрытой за поверхностной понятностью внешних образов. С этой точки зрения примечательны виды Тайваня в творчестве Цая: на их композиции, как и на значительной части современной тайваньской живописи в традиционном вкусе, лежит печать западного реализма с его законами прямой перспективы, хотя их цветовая гамма сохраняет свой декоративный и, соответственно, символический характер. Это сочетание внутреннего, духовного видения и внешнего взгляда придаёт живописи современного Тайваня особый драматизм.

Художник, преданный традиции, призван не выражать, а скрывать свою творческую индивидуальность в безупречной технике живописи, понимаемой в её подлинном смысле живого письма. Загадочный постулат? Только если мы пытаемся его объяснить и обосновать. В действительности нет ничего более естественного и каждому близкого, чем это усилие самосокрытия, которое возвращает нас к началу мира и собственной жизни. Мудрый художник говорит о себе не образами, а пустотой, их разделяющей и создающей ритм, сменой или, точнее, наложением разных ракурсов видения. Он спокоен и досконально честен в своем поиске: ведь он ищет не славы, а вечности. А ведь нет ничего более вечного, чем летучее, эфемерное мгновение настоящего.